Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн

– Он и есть незаконный?

– Вот именно! И тут начинается. Подлое и трусливое общество презирает такую мать. На работу ее не принимают. На улице знакомые с ней не раскланиваются. Ее травят, гонят, преследуют! Ребенку в метрическое свидетельство – а позднее и в паспорт – пишут это подлое слово: незаконнорожденный, как клеймо! Его не принимают в хорошие учебные заведения. Вырос, полюбил девушку, а вот не всякая за него пойдет – ведь незаконнорожденный! Тысячами уколов и ударов преследует это подлое общество несчастную мать и ее незаконного ребенка!

– Папа, почему ты так кричишь?

– Потому что я это ненавижу! – орет папа уже на весь дом. – Пойми ты, ведь я вот именно на это жизнь отдаю: я, врач, первый принимаю на свои руки рождающегося ребенка. Я даю ему шлепка, чтобы он заорал, дуралей этакий. И, когда я слышу этот первый крик нового человека, ей-богу, я счастлив, я сам себе завидую! Чем черт не шутит – может быть, родился великий человек: Менделеев, Пирогов, Лавуазье, Ньютон, Пушкин, Толстой!.. Да если просто хороший, честный человек родился – мало вам этого, что ли? А они – эти милстисдари мои! – пишут ему в метрике «незаконнорожденный» и не пускают его ни к жизни, ни к счастью. А, будь они неладны, эти мерзавцы!..

Папа внезапно умолкает: мама вошла в комнату и встала перед ним, как статуя Командора.

– Яков! – говорит мама негромко. – Поздно, Яков. Ночь на дворе. Ты не спал вчерашнюю ночь, не обедал сегодня. Вопишь на весь дом, будишь малыша, будоражишь девочку. Посмотри, она плачет!

– Ничего страшного… – бормочет папа. – Пусть поплачет! Пусть учится ненавидеть подлость! Без этого она не вырастет человеком… – Папа крепко прижимает к себе мою голову. Он целует руку у мамы. И вдруг говорит виноватым голосом: – Вы на меня не сердитесь. У меня сегодня неудача… Роженица была крепкая, здоровая женщина… Я старался как мог… А ребенок родился мертвый!

Глава десятая

Что оказалось на донышке бялой кавы

На следующий день я не вижу Соню ни на первой, ни на второй перемене и, конечно, беспокоюсь…

На большой перемене мы, приходящие, завтракаем, как всегда, всухомятку и гуляем по коридорам – пансионерок ведут парами завтракать наверх, в столовую. Тут я издали замечаю и Соню, но даже не успеваю разглядеть ее.

Хожу по коридорам с подругами. Но я сегодня очень молчалива, и девочки изливают на меня потоки своего остроумия.

– Ксанурка! – Это Люся Сущевская выкроила мне ласкательное из моего пышного имени «Александра». – Ксанурка! Проснись – под извозчика попадешь!

– Не трогайте ее! – заступается Варя Забелина. – Она не спит – она стихи сочиняет!

– А, знаю, знаю! – кричит Люся. – Она влюблена! Ксанурочка, открой нам: в кого?

Только Маня Фейгель не подтрунивает надо мной. Она встревожена: наверное, понимает она, я переживаю что-то невеселое, а подругам не говорю… Уж это неспроста! И Маня смотрит на меня сочувствующими, добрыми глазами. Ну и конечно, Катенька делает чок-в-чок как Маня: смотрит на меня многозначительно и вздыхает.

– Знаете что? – вдруг вдохновенно гудит шмелиным голосом Варя. – Я придумала, чем развеселить Шуру: пошлем Степу за шоколадом.

Иногда, когда мы «при деньгах», то есть когда мы можем всей компанией наскрести двадцать три копейки, мы посылаем служителя Степу в кондитерскую на углу, наискосок от нашего института. Степа приносит нам плитку шоколада за двадцать копеек (три копейки – самому Степе за выполненное поручение). На плитке пять бороздок, так что ее можно разделить на шесть равных долек. И мы наслаждаемся, откусывая шоколад маленькими-маленькими кусочками. Обычно нас пятеро: Маня, Катя, Варя, Лида (а теперь, с ее отъездом – Люся) и я. Меля Норейко в этой затее не участвует.

– У меня свое, у вас свое! – говорит она упрямо. – Я люблю кушять мое собственное, и пусть мне никто не мешяет!

Каждая из нас, остальных пятерых, вносит в «шоколадное предприятие» столько, сколько она в этот день может внести. У кого сегодня денег нет, за ту платят остальные. В другой раз она заплатит за других. В общем, отлично организованное и не такое уж дорогое счастье. Как-то Катюша Кандаурова, сося свою дольку, сказала мечтательно:

– А неплохо, наверное, быть миллионером!

По правилам нашего «акционерного общества», шестая долька (нас ведь пятеро, а долек в плитке шесть) либо отдается на то, чтобы угостить кого-нибудь, либо делится между всеми нами.

Однако сегодня предложение Вари – послать за шоколадом – никем не поддерживается.

– Нет! – предлагает Люся Сущевская. – Отложим до завтра. Целый месяц вы меня угощали – у меня денег не было. А сегодня я получу деньги за урок и завтра угощу всех вас.

На том и решаем. Перед самым концом большой перемены пансионерки возвращаются из столовой. Я вижу Соню: она идет одна, опустив голову и упорно глядя в пол. Проходя мимо меня, она, не останавливаясь, негромко говорит – и в голосе ее страх:

– Плохо… После уроков мне велено идти к Вороне…

И проходит.

Ворона – Антонина Феликсовна Воронец, помощница нашей начальницы, Александры Яковлевны Колодкиной (она же Колода). Колоды мы не боимся. За четыре года ученья мы уже давно поняли, что она – не страшный зверь. Она просто непроходимо глупая старуха, повторяет, как попугай, чужие слова, разбавляя их ежеминутными «да-а-а»… В молодости в нее был влюблен знаменитый писатель И. А. Гончаров. Колода не может этого забыть. Она и сейчас разговаривает таким тоном, словно она молодая красотка. От этого она, конечно, смешновата, но она не злая. Никакой доброты в ней нет, нет и злости – и на том спасибо. Зато Ворона, помощница Колоды, – очень злая птица! У нее всякая вина виновата. Она ничего не прощает и ничего не забывает. Попасть в лапы Вороны очень страшно: она не отпустит, не наказав, не ранив, не ощипав душу до крови…

И вот сегодня Соню Павлихину вызывают к Вороне. За что еще нужно терзать эту несчастную девочку? Все за те же злополучные бутерброды с копченым салом? За мамину шляпку и немодные рукава?

Все эти мысли мучают меня тем сильнее, что ведь я не могу поделиться ими ни с кем: я дала Соне слово!

На следующее утро мчусь в институт очень рано, чтобы поскорее увидеть Соню Павлихину. В мыслях у меня все время вертится одно и то же: «Вчера Ворона оскорбила Соню… Соня, наверное, повесилась». И не хочу я так думать, а оно само думается, даже против моей воли. «Вот приду в институт, а Сони там уже нет… И нигде нет!..»

Мои опасения оказываются напрасными. Первый человек, которого я вижу, взлетев единым духом по кружевной чугунной лестнице, – Соня Павлихина! Она стоит у перил, пристально вглядываясь во всех приходящих, она кого-то ждет. Увидев меня, Соня порывисто хватает мою руку:

– Ох, слава богу! Пришла…

Соня ждала меня. Секунду мы смотрим друг на друга. Соня сегодня еще бледнее, чем вчера. От этой бледности веснушки на ее коротком носике кажутся такими выпуклыми, словно нос осыпан гречневой крупой.

– Пойдем! – И Соня увлекает меня за собой.

В углу большого коридора есть незаметная дверь. Мы с Соней проскальзываем туда. Я иду за Соней, как в сказочном сне, – как Алиса, попавшая в страну чудес позади зеркала.

Мы спускаемся по темной лестнице, ведущей в сырой полуподвал. Маленькое оконце помещается на уровне уличного тротуара; в него все время видны человеческие ноги, идущие в разных направлениях.

Полуподвал весь забит дровами, наколотыми для топки. Среди дров копошится фигура, неясная в полутьме. Фигура перетягивает веревкой большую вязанку дров.

– Антон Потапыч, – просит Соня, – можно нам у вас тут побыть немножко?

– А чего ж! – отвечает знакомый голос нашего истопника, старика Антона. – Побудьтя, барышни, побудьтя… Я не про́ти. Дрова-то авось не покрадетя!

И, хмыкнув над собственной остротой, Антон продолжает связывать дрова, ругая вслух каких-то людей, которые ему в чем-то досадили:

– Дрова сырые, как из речки выловлены… А чтоб им, ворам, как помруть, гроб из такого сырого теса сколотили!

Наконец Антон уходит с вязанкой дров по той лестнице, по какой мы сюда спустились.

Теперь мы с Соней одни. Можно разговаривать.

– Шура… – шепчет Соня. – У меня, кажется, все обойдется.

– Да? Благополучно?

– Кажется. Ворона меня вчера полтора часа утюжила. «Неужели ваша мать не понимает? Я сама не видала, но все в ужасе от ее туалета. В у-жа-се!»

Ворона долго, со смаком, перебирала все подробности нищенской одежды Сониной матери. «Они», как их называет Соня, – главным образом, конечно, Дрыгалка! – подметили всё: и туфли из порыжелой от старости прюнели, и каблуки, осевшие набок, как колеса старой брички, и грубые чулки, и шляпку с облезлым крылышком. И платье, перекрашенное, перелицованное: пуговицы справа, петли слева.